— Перед отъездом я могу вам дать кое-какие фамилии. Классные специалисты. Они могли бы вам помочь.

Тедди помотал головой.

— Федеральные приставы не обращаются к специалистам по душевным болезням. Уж извините. А если у меня поедет крыша, меня отправят на пенсию.

— О'кей, о'кей. Нет вопросов. Но знаете что?

Тедди ждал, глядя на главврача:

— Если и дальше все пойдет своим ходом, то это уже не вопрос «если», а вопрос «когда».

— Вы не можете этого знать.

— Я знаю. Уж поверьте. Я специализируюсь на душевных травмах, вызванных горем, и самоедстве, связанном с чувством вины. Я сам страдаю этими комплексами, потому их и изучаю. Я видел, какими глазами вы смотрели на Рейчел Соландо несколько часов назад. Так смотрит человек, желающий умереть. Ваш босс из главного офиса сказал мне, что из всех агентов в его подчинении у вас больше всего наград. Что вашими боевыми медалями можно было бы набить полную шкатулку.

Тедди просто повел плечом.

— Он сказал, что вы воевали в Арденнах и освобождали Дахау.

В ответ — тот же жест.

— А потом погибает ваша жена. Сколько насилия, по-вашему, способен вынести человек, прежде чем окончательно сломаться?

— Не знаю, док. Сам иногда задаю себе этот вопрос.

Коули придвинулся ближе и положил руку ему на колено.

— Возьмите списочек с фамилиями перед отъездом. О'кей? Я бы хотел через пять лет, сидя на этом месте, не без основания полагать, что где-то там вы живы и здоровы.

Тедди посмотрел на руку, лежащую у него на колене, потом Коули в лицо.

— Я тоже, — тихо сказал он.

13

С Чаком он снова встретился в подвале мужского общежития, где для всех, кто сейчас находился на открытом воздухе, поставили сборные койки. Чтобы сюда попасть, Тедди пришлось идти по разным коридорам, связывавшим корпуса больницы. Его провожал санитар по имени Бен, этакая гора колыхающейся белой плоти. Они миновали четыре запертые двери и три дежурных поста, блуждая по катакомбам, где о бушующем снаружи урагане можно было только догадываться. Эти серые, плохо освещенные переходы неприятно напоминали Тедди коридор из его ночных кошмаров. Может, не столь длинные и без пугающих черных «карманов», но такие же холодные, грифельно-серые.

Он испытывал смущение перед товарищем. Еще никогда приступ мигрени такой силы не случался у него в публичном месте, и воспоминание о том, как его стошнило на пол, заставило его покраснеть. Оказаться беспомощным, как ребенок, которого надо подхватывать на руки.

Но стоило Чаку воскликнуть «Эй, босс!» в другом конце комнаты, и он вдруг понял, до чего же приятно снова быть вместе. Еще на материке он попросил разрешение на то, чтобы вести расследование в одиночку, и получил отказ. Тогда он был раздосадован, но сейчас, после двух дней на острове, после мавзолея и дыхания Рейчел у него на губах и долбаных кошмаров, он не мог не признать: хорошо, что в этой передряге он не один.

Они обменялись рукопожатиями, и, неожиданно вспомнив слова Чака из ночного кошмара: — «Я никогда отсюда не уеду», — Тедди испытал такое чувство, будто птица, запертая в его грудной клетке, отчаянно взмахнула крыльями.

— Как дела, босс? — спросил Чак, похлопывая его по плечу.

Он смущенно улыбнулся:

— Лучше. Еще немного покачивает, но в целом нормально.

— Мать честная. — Чак отошел от двух санитаров, смоливших возле несущей балки, и понизил голос: — Я даже испугался, босс. Я уж решил, что у тебя инфаркт или инсульт.

— Обычная мигрень.

— Обычная, — хмыкнул он, еще больше понижая голос, пока они отходили к цементной стене бежевого цвета подальше от посторонних. — Сначала я подумал, что ты устроил маленький театр, чтобы добраться до личных дел.

— Ума не хватило.

Чак глядел на него в упор, глаза заблестели.

— А у меня сразу родилась идея.

— Иди ты.

— Представь себе.

— И что ты сделал?

— Я сказал Коули, что посижу с тобой. Ну и остался. А через какое-то время его позвали, и он ушел из офиса.

— А ты заглянул в личные дела?

Чак кивнул.

— И что ты там нашел?

Чак сразу сник:

— Да ничего особенного. Не смог залезть в его картотеку. Там какой-то особый замок, с которым мне раньше не приходилось иметь дела. А я разбирался с самыми разными замками. Я бы и этот открыл, но остались бы следы. Понимаешь?

— Ты правильно поступил.

— Ну да… — Чак кивнул проходящему мимо санитару, а у Тедди возникло такое сюрреалистическое чувство, будто они стали персонажами какого-то старого фильма с Джеймсом Кэгни, в котором заключенные планируют побег. — А вот к нему в стол я таки залез.

— Что?

— Жуть, да? Можешь мне дать по рукам.

— По рукам? Я дам тебе медаль.

— Не надо медали. Невелики находки, босс. Всего лишь его календарь. Но вот что любопытно: четыре дня — вчера, сегодня, завтра и послезавтра — он отчеркнул их черным фломастером.

— Ураган, — отреагировал Тедди. — Он знал о его приближении.

Чак помотал головой.

— Отчеркнул все четыре дня. Это я к чему? Знаешь, как пишут: «Каникулы на мысе Код». Следишь за мыслью?

— Да.

К ним вразвалочку подошел Трей Вашингтон, мокрый с головы до ног, с дешевой сигарой во рту.

— Что, приставы? Секретничаете тут?

— Само собой, — откликнулся Чак.

— Никак прогулялись? — спросил Тедди.

— Ага. Жесть. Обкладывали здание мешками с песком, заколачивали окна. Здоровых мужиков на хрен с ног сбивает. — Он поднес зажигалку «зиппо» к потухшей сигаре и обратился к Тедди: — Как сам-то? Говорят, у вас случился приступ.

— Приступ чего?

— Ну, если я стану пересказывать все версии, то нам ночи не хватит.

Тедди улыбнулся:

— У меня бывают мигрени. Серьезные.

— Моя тетка жуть как мучилась. В спальне запрется, свет выключит, шторы опустит, и сутки ее не видно, не слышно.

— Моё ей сочувствие.

Трей пыхнул сигарой.

— Она давно уж покойница, но я ей передам, когда буду молиться. Вообще-то она была ведьма, хоть и маялась головой. Колошматила нас с братом ореховым прутом почем зря. Бывало, просто так. «За что, тетушка? — спрашиваю. — Я же ничего не натворил». А она: «Значит, собираешься». Ну что тут сделаешь?

Он, кажется, ждал ответа на свой вопрос, поэтому Чак сказал:

— Бежать во все лопатки.

Трей хохотнул, не вынимая сигары изо рта.

— Вот-вот, сэр. В самую точку. — Он вздохнул. — Пойду обсушусь. Увидимся.

— Пока.

Комната заполнялась мужчинами, возвращавшимися с улицы, они стряхивали влагу с черных дождевиков и черных ковбойских шляп, прокашливались, закуривали, передавали друг другу, почти в открытую, фляжки.

Приставы, прислонясь к стене, тихо переговаривались, поглядывая на окружающих.

— Значит, написал на календаре…

— Да.

— Но там не было написано «Каникулы на мысе Код».

— Нет.

— А что было?

— «Пациент 67».

— Всё?

— Всё.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

Он не мог уснуть. Он слышал, как мужики храпят и пыхтят, как они дышат, кто-то с присвистом, а кто-то разговаривал во сне. Один пробормотал: «А чё ты не сказал? Надо было сказать…» Другой пожаловался: «Попкорн застрял в горле». Кто-то лягал простыню, кто-то беспрерывно ворочался, а один даже сел на кровати, посидел немного и снова рухнул на матрас. Наконец вся эта дерготня вошла в более или менее спокойный ритм, чем-то напомнивший Тедди приглушенные звуки гимна.

Звуки снаружи тоже доносились приглушенные, слышно было, как шторм лапами роется в земле и бьется головой о фундамент. Жаль, здесь не было окон, чтобы полюбоваться на невероятные сполохи в небе.

Он думал о словах Коули.

Это уже не вопрос «если», а вопрос «когда».

Склонен ли он к суициду?

Пожалуй. После смерти Долорес не было дня, когда бы он не думал о том, чтобы воссоединиться с ней, а иногда мысленно заходил дальше. Порой ему казалось, что его жизнь — это акт трусости. Какой смысл в том, чтобы покупать продукты, заливать горючее в бензобак «крайслера», бриться, надевать носки, стоять в очередной очереди, выбирать галстук, гладить рубашку, умываться, причесываться, получать по чеку наличность, продлевать лицензию, читать газету, мочиться, есть — одному, всегда одному, — ходить в кино, покупать пластинку, платить по счетам и снова бриться, умываться, засыпать, просыпаться…